Жан БОДРИЙЯР

 

Насилие глобального

 

Сегодняшний терроризм не является продуктом традиционной истории анархизма, нигилизма или фанатизма. Он занимает место современного партнера глобализации. Чтобы определить его основные особенности, необходимо составить краткую генеалогию глобализации, особенно ее отношение к сингулярному и универсальному.

Аналогия между терминами «глобальное» и «универсальное» вводит в заблуждение. Универсализация связана с правами человека, свободой, культурой и демократией. В отличие от нее глобализация затрагивает технологии, рынок, туризм и информационную среду. Глобализация кажется необратимой, тогда как универсализация, по-видимому, находится вне этого процесса. По крайней мере, она представляется исчезающей системой ценностей*, которая развивалась в контексте западной современной культуры и не имела себе равных среди любых других культур. Любая культура, которая становится универсальной, теряет свою сингулярность и погибает. Это то, что случилось со всеми теми культурами, которые мы уничтожили, принудительно ассимилировав их. Но это также верно в отношении нашей культуры, несмотря на ее претензии иметь универсальное значение. Единственное различие в том, что другие культуры погибли из-за их сингулярности, что являлось прекрасной смертью.

Мы верим, что идеальное назначение любой ценности – стать универсальной. Но в действительности мы не представляем себе той смертельной опасности, которая как таковая представляет проблему. Значительно продвинувшись вперед вначале, сейчас, наоборот, ситуация имеет нисходящую тенденцию к нулевой отметке во всех значениях. В эпоху Просвещения универсализация рассматривалась как неограниченный рост и передовой прогресс. Сегодня универсализация бездействует и выражается в за-благовременном избавлении, которое стремится достигнуть наименее общего значения. Это как раз и есть гибель прав человека, демократии и свободы. Их экспансия в реальности является их наиболее слабым выражением.

Универсализация исчезает из-за глобализации. Глобализация обменов покончила с универсализацией ценностей. Это отмечено триумфом одинакового мышления над универсальным. Что глобализировано в первую очередь, так это рынок, обилие обменов и всех видов продукции, постоянный денежный поток. В культурном плане глобализация открывает путь для беспорядочности знаков и ценностей, фактически для особой формы порнографии. Действительно, глобальное распространение всего и ничего через сети является порнографическим. Сексуальная непристойность больше не нужна. Все, что вы имеете – это глобальное интерактивное спаривание. И как результат всего этого, больше не существует разницы между глобальным и универсальным. Универсальное становится глобализированным, а права человека циркулируют точно так же, как любой другой продукт (например, нефть или капитал).

Переход от универсального к глобальному привел к повышению постоянной гомогенизации и бесконечной фрагментации. Дислокация, а не локализация имеет замещенную централизацию. Эксцентризм, а не децентрализация следует там, где концентрация когда-то застопорилась. Аналогично дискриминация и исключение – это не просто второстепенные последствия глобализации, а, скорее, ее собственные логические результаты. Тот факт, что глобализация есть и что универсализация ранее не была уничтожена своей критической массой, настораживает. То, что универсальность и современность когда-либо существовали вне неких официальных дискурсов или неких народных моральных сантиментов, тоже вызывает удивление. Для нас сегодня зеркало нашей современной универсализации разбито. Но на самом деле это может быть благоприятной возможностью. В осколках разбитого зеркала вновь возникают все виды сингулярностей. Эти сингулярности, которые, как мы думали, были подвержены опасности, уцелели, и те, которые мы считали потерянными, воскресли.

Так как универсальные ценности теряют свою власть и законность, обстоятельства становятся более принципиально важными. Когда универсальные верования были представлены как единственно возможные культурно-связующие ценности, для таких верований объединить сингулярности как образы дифференциации в универсальную культуру, которая считается отличной от всех, не представляло труда. Но они больше не способны это осуществлять, потому что победоносное распространение глобализации уничтожило все формы дифференциации и все универсальные ценности, которые обычно выступали на стороне различия. Таким образом, глобализация дала начало совершенно индифферентной культуре. С момента, когда универсальное исчезло, всемогущая глобальная техноструктура стала доминирующей. Но сейчас эта структура противостоит новым сингулярностям, которые при отсутствии универсализации, их вынашивающей, способны на свободное и неконтролируемое развитие.

История дала универсализации шанс. Сегодня, однако, выраженные глобальным порядком без какой-либо альтернативы с одной стороны и с дрейфующими мятежными сингулярностями с другой, концепции свободы, демократии и прав человека выглядят ужасно. Они сохранились как призраки минувшей универсализации. Универсализация обычно способствует культуре, отличающейся идеями трансцендентности, субъективности, концептуализации, реальности и образа. В противоположность ей нынешняя виртуальная глобальная культура заменила универсальные идеи экранами, сетями, имманентностью, числами и временно-пространственным континуумом без какой бы то ни было глубины. В универсальном все еще оставалось место для естественного отношения к миру, телу или прошлому. Там было, скорее, диалектическое напряжение или критическое направление, которое обосновывало свое существование историческим и революционным насилием. Но вытеснение этой критической негативности открыло двери для других форм насилия, насилия глобального. Это новое насилие характеризуется верховенством технической производительности и эффективности, тотального управления, интегральной циркуляции и эквивалентности всех обменов. Дополнительно к этому, насилие глобального упраздняет социальную роль интеллектуала (идея связана с Просвещением и универсализацией), а также роль деятеля, чья судьба обычно связана с идеями критической оппозиции и исторического насилия.

Является ли глобализация фатальной? Время от времени некоторые культуры, скорее другие, чем наши, были способны избежать обречения на индифферентный обмен. Но где сегодня находится грань между глобальным и универсальным? Переступили ли мы ту черту, за которой нет возврата? Чем головокружение давит на мир, чтобы изгладить Идею? И в то же время, чем является другое головокружение, которое, по-видимому, вынуждает людей безоговорочно стремиться реализовать Идею?

Универсальное было Идеей. Но когда оно стало реализовываться в глобальном, оно исчезло как Идея, оно совершило самоубийство, и оно пропало, закончилось в себе. С тех пор как человечество является сейчас своей собственной имманентностью, заняв место, оставленное мертвым богом, человек стал всего лишь средством соотнесения, а это и есть верховная власть. Но это человечество больше не имеет никакой завершенности. Освобожденное от своих прежних врагов, сейчас оно создает врагов изнутри, которые фактически вырабатывают все разнообразие нечеловеческих метастазов. Это как раз и есть то место, откуда приходит насилие глобального. Это продукт системы, которая выслеживает и отлавливает любые формы отрицания и сингулярности, включая, конечно же, смерть, как крайнюю форму сингулярности. Это насилие общества, в котором запрещен конфликт, в котором смерть непо-зволительна. Это насилие, которое, в известном смысле, приводит к концу само насилие и стремится установить порядок, при котором все, что относится к естественному, должно исчезнуть (в теле ли оно, сексе, рождении или смерти). Лучше назвать это не глобальным насилием, а глобальной вирусностью. Безусловно, эта форма насилия вирусна. Она движима заразой, вызывает цепную реакцию и понемногу разрушает наши иммунные системы и наши способности к сопротивлению.

Но игра пока еще не закончена. Глобализация окончательно не победила. Против такой растворяющей и гомогенизирующей власти повсюду поднимаются гетерогенные силы (не просто различные, а четко антагонистичные). За все более и более сильными реакциями на глобализацию и социально-политическими формами сопротивления глобальному мы легко находим ностальгические выражения отрицания. Мы приходим к заключению, что вместо визави сокрушающего ревизионизма с модернизмом и прогрессом существует отрицание не только глобальной техно-структуры, но и мыслительной системы глобализации, которая присваивает принцип эквивалентности между всеми культурами. Этот вид реакции может приобрести некоторые насильственные, ненормальные и иррациональные черты, самое меньшее, они могут быть восприняты как насильственные, ненормальные и иррациональные с точки зрения нашего традиционно просветительского образа мышления. Эта реакция может принять коллективные этнические, религиозные и лингвистические формы. Но она может принять и форму эмоциональных взрывов или даже неврозов. В любом случае клеймить эти реакции как популист­ские, архаистические и даже террористические было бы ошибкой. В наше время все, что имеет признак события, вовлечено против абстрактной универсальности глобального и даже включает оппозицию ислама западным ценностям (так как ислам является наиболее сильным противником этих ценностей, он рассматривается как враг Запада № 1).

Кто может нанести поражение глобальной системе? Конечно, не движение антиглобалистов, чья исключительная цель – снижение темпов глобальной дерегуляции. Политическое влияние этого движения может иметь большое значение, но его символическое значение бесполезно. Оппозиция этого движения – не ­более чем сокровенное обоснование того, что господствующая система, бесспорно, в состоянии находиться под контролем. Позитивные альтернативы не могут сокрушить господствующую систему, а сингулярности, которые являются ни положительными, ни отрицательными, могут. Они представляют собой другой символический порядок. Они не терпят субъективной оценки или политической конъюнктуры. Они способны быть лучшими или ­худшими. Они не могут быть «отрегулированы» средствами коллективного исторического действия. Они сокрушают любое единовластное мышление. Еще они не представляют себя как уникальное встречное мышление. Просто они создают свои собственные правила игры. Не все сингулярности насильственны. Некоторые лингвистические, эстетические, материальные и культурные сингулярности очень искусны. Но другие, такие, как терроризм, могут быть насильственными. Сингулярность терроризма мстит сингулярностям тех культур, которые угасают, из-за того, что заплатили цену, установленную исключительной глобальной властью.

На самом деле мы здесь не рассматриваем «столкновение цивилизаций», а наоборот, говорим о наиболее антропологической конфронтации между недифференцированной универсальной культурой и всем остальным, что в какой бы ни было сфере сохраняет качество минимального различия. С точки зрения глобальной власти (как фундаменталистов в их верованиях, так и любой другой религиозной ортодоксии) любой способ различия и сингулярности является ересью. Сингулярные силы имеют шанс присоединиться к глобальной системе (по желанию или по принуждению) или погибнуть. Миссия Запада (или, скорее, бывшего Запада, после того как он давным-давно потерял свои ценности) – привлечение всех возможных средств для подчинения каждой культуры грубой норме культурной эквивалентности. Как только культура теряет свои ценности, она может только пытаться отомстить, атакуя другие культуры. За политическими и экономическими реалиями такие войны, как в Афганистане, направлены на нормализацию любой первобытности и объединение всех территорий. Цель – избавиться от любой реактивной зоны, колонизировать и приручить любую некультивированную и сопротивляющуюся территорию и географически, и мысленно.

Установление глобальной системы – результат глубокой зависти. Это зависть индифферентной культуры, культуры со слабой дефиницией в отношении культур с более высокой дефиницией, зависть разочаровавшейся и ослабленной системы к высокоинтенсивной культурной среде, зависть десакрализованного общества к жертвенным формам. Согласно этой доминантной системе любая реакционная форма является виртуальным террористом. Следуя такой логике, мы можем утверждать, что природные катастрофы также являются разновидностями терроризма. Крупные технологические катастрофы, такие, как Чернобыль, являются и терактом, и стихийным бедствием одновременно. Утечка токсического газа в Бхопале (Индия), другая технологическая катастрофа тоже может быть терактом. Любая авиакатастрофа тоже может претендовать на результат деятельности какой-нибудь террористической группировки. Доминантная характеристика иррациональных событий такова, что они могут быть приписаны кому угодно или поданы под любой мотивацией. В некоторой степени все, о чем мы думаем, может оказаться преступным, даже холодный фронт или землетрясение. Это не ново. В 1923 г., когда произошло землетрясение в Токио, тысячи корейцев были убиты, так как они считались ответственными за эту катастрофу. В сильно интегрированных системах типа нашей все что угодно может иметь подобный эффект дестабилизации. Все ведет к сбою системы, которая претендует на непогрешимость. Поскольку мы заключены внутри рационального и программного контроля этой системы, мы можем предположить, что худшая катастрофа – это непогрешимость самой системы. Посмотрите на Афганистан. Факт, что только внутри этой страны все признанные формы «демократических» свобод и выражений: от музыки и ТВ до возможности видеть женское лицо – были запрещены, и возможность, что такая страна может встать на путь тотальной оппозиции тому, что мы называем цивилизацией (не имеет значения, какие религиозные принципы ею отстаиваются), не были допустимы для «свободного» мира. Универсальные размахи современной культуры не могут быть отвергнуты. С перспективы Запада, его согласованной модели и его специфической манеры мышления, не осознание современности как явного источника Добра или как настоящего идеала человечества является преступлением. И когда отдельные индивидуумы, найдя подозрительной универсальность наших ценностей и наших обычаев, высказывают свои сомнения, это объявляется преступлением, а на них ставится клеймо фанатизма.

Только анализ, подчеркивающий логику символического долга, может придать смысл этой конфронтации между глобальным и сингулярным. Чтобы понять ненависть всего остального мира к Западу, перспективы должны быть перевернуты. Ненависть не-Западных людей базируется не на том, что Запад полностью обокрал их и никогда ничего не возвратит. Скорее, она базируется на факте, что они получают все, но никогда не соглашаются дать что-либо взамен. Причиной ненависти является не экспроприация или эксплуатация, а, скорее, унижение. И это как раз тот вид ненависти, который объясняет террористические атаки 11 сентября. Это были акты унижения в обмен на другое унижение.

Худшее, что может случиться с глобальной властью, – это не атаки или разрушения, а мучения от унижения. Глобальная власть была унижена 11 сентября, потому что террористы причинили ей нечто, на что она не в состоянии ответить. Военные репрессии были лишь средством физического ответа. Но 11 сентября глобальная власть символически проиграла. Война – это ответ на агрессию, а не на символический вызов. Символический вызов принят и возмещен, когда другой унижен в ответ (но это не действует, когда другой подвергается бомбардировке). Фундаментальное правило символического долга ставит условием, что основой любой формы доминации является отсутствие какого-либо эквивалента и воздаяния. Односторонний дар является актом силы. И империя Добра, насилие Добра как раз имеет возможность давать и ничего не получать взамен. Это то, что означает быть на месте Бога. Или занимать позицию Хозяина, который позволяет рабу жить в обмен на его труд (но труд не ­является символическим эквивалентом, а возможным ответом раба остается либо бунт, либо смерть). Бог обычно допускает определенное положение для жертвоприношений. При традиционном строе это всегда возможно – с помощью средств жертвоприношения вернуть Богу, природе или любой другой высшей сущности. Это то, что обеспечивает символическое равновесие между созданиями и вещами. Но сегодня мы больше не можем отдать назад, возвратить символический долг. Это проклятие нашей культуры. Не то чтобы дар был невозможен, скорее, существует встречный дар. Все жертвенные формы нейтрализованы и устранены (то, что осталось вместо них, является пародией на жертвоприношение, которую можно увидеть во всех современных инстанциях жертвенности).

Таким образом, мы находимся в непоправимой ситуации, когда берем, берем всегда, но теперь уже не от Бога или природы, а от средств технологического механизма обобщенного обмена и всеобщего удовлетворения. Все дается нам виртуально, и, хорошо это или плохо, мы получили право на все. Мы подобны рабу, чья жизнь сохранена, но который, несмотря ни на что, ограничен не подлежащим к выплате долгом. Эта ситуация может сохраняться какое-то время, так как это подлинная основа обмена при данном экономическом порядке. Все же здесь при необходимости наступает время, когда фундаментальный закон снова заявляет о себе и отрицательная отдача неизбежно реагирует на позитивное преобразование, когда имеет место буйная абреакция к такой порабощенной жизни, какая являет предохраненное существование и тому подобное насыщение бытием. Эта реверсия может принять форму открытого акта насилия (такого, как терроризм) и беспомощного отказа (что более характерно для нашей современности) от ненависти к себе и угрызений совести. Другими словами, всех тех отрицательных эмоций, которые являются деградировавшими формами невозможного ответного дара.

Что мы в себе ненавидим – темный объект нашего ресентимента – это наш избыток реальности, власть и комфорт, нашу универсальную пригодность, наше определенное благоустройство, этот род судьбы, который Великий Инквизитор Достоевского имеет в запасе для прирученных масс. И это именно та часть нашей культуры, которую террористы находят отвратительной (что также объясняет поддержку, которую они получают, и обаяние, которое они в состоянии оказать). Поддержка терроризма базируется не только на отчаянии тех, кто унижен и оскорблен. Она основывается и на невидимом отчаянии тех, кто привилегирован глобализацией, на нашей собственной покорности перед всемогущей технологией, сокрушающей виртуальной реальностью, империей сетей и программ, которые, вероятно, находятся в процессе перерисовки регрессивных контуров всего человечества, которое стало «глобальным». (После всего, не является ли превосходство человеческой расы над всеми остальными жизненными формами на Земле зеркальным изображением доминирования Запада над остальным миром?). Это невидимое отчаяние, наше невидимое отчаяние безнадежно с тех пор, как оно стало результатом ре-ализации всех наших желаний.

Таким образом, если терроризм произошел от избытка реальности и из невозможности изменения этой реальности, если это продукт избытка без малейшей возможности эквивалента или возврата, и если он возникает из вынужденной резолюции конфликтов, иллюзия получения избавления от него, словно он олицетворение зла, абсолютна. Потому что в своей абсурдности и нонсенсе терроризм – это собственный приговор и наказание нашего общества.

 

* ценность – термин, который у Бодрийяра в зависимости от контекста имеет различную смысловую нагрузку. Один из переводчиков и специалистов по Бодрийяру С.Н. Зенкин при переводе этого термина (в оригинале valeur), для того чтобы передать специфику контекста, создает искусственные словообразования. Поскольку в русском языке нет термина, который мог бы адекватно передать значение слова valeur, мы выделили это слово курсивом, указывая на то, что оно работает в разных семантических полях – Л.С.